Власий Михайлович Дорошевич ( 5 [17] января 1865 — 22 февраля 1922 ) — русский журналист, театральный критик и публицист, один из известных фельетонистов конца XIX - начала XX века.
Фельетонист
В 1884 году издатель журнала «Волна» предложил Власу вести рубрику «Дневник профана». И молодой Дорошевич сполна воспользовался этой возможностью, чтобы объявить своё кредо.
«Кто я такой?
Чуть ли не со времен Адама принято правило за всеми штатными фельетонистами прежде всего рекомендоваться публике, заявить о своих убеждениях, трезвом поведении и прекрасном образе мыслей, а также поклясться кончиком своего ядовитого пера „клеймить“ злодеев, „карать“ жалом сатиры и иронии торжествующий порок и награждать добродетели по заслугам. О том, как они исполняли эти торжественные клятвы, мы не можем с достоверностью ничего сказать, ибо не имеем под руками статистических данных по этому вопросу <…> Но дело не в том; можно принять за факт признанный всеми обычай этот, выполняемый всеми фельетонистами и сделавшийся необходимой прелюдией дальнейших литературных упражнений <…>
Но я, в качестве заштатного фельетониста, со смелостью профана, отрицающего всякие литературные традиции, осмеливаюсь обойтись без этого. Заявлять о своих убеждениях я не буду, потому что у меня их нет. Я объявляю себя стоящим вне всяких партий, не принадлежащим ни к какой литературной корпорации и потому с большей свободой, основываясь только на здравом смысле, присущем всякому русскому человеку, буду судить о всех событиях общественной жизни, с калейдоскопической быстротой проходящих перед нами.
„Карать“ и „клеймить“ тоже я не обещаю <…> Моё дело будет представить читателю факты, очистить их от всех затемняющих обстоятельств, осветить истинным светом, и пусть „карает“ и „клеймит“ уже само общество своих членов, если они будут заслуживать кары…
Вот и всё… Теперь я могу приступить к своей еженедельной хронике и без мудрствований лукавых простодушно сообщить читателю свои заметки и наблюдения беспристрастного зрителя великих и малых общественных явлений, словом опорожнить „чемодан“, как выражался один старинный публицист, составляющий весь скромный „умственный“ багаж профана».
Темой первых же заметок Профана в «Волне» становится независимость прессы: «Как сказал раньше, я не принадлежу к числу фельетонистов, составляющих штат существующих газет и журналов и за соответствующий гонорар обнажающих свои шпаги. Это даёт мне возможность с большим удобством поговорить о царящих у нас литературных нравах и воздать должное „козлищам“ и „овцам“ нашей печати <…> Может ли служить Суворин образцом безукоризненного редактора, а „Новое время“ беспристрастной газетой, не покровительствующей заведомо спекулятивным компаниям?.. Возьмите представителей „крупной“ московской прессы, получивших от Рыкова, директора Скопинского банка, „безвозвратные“ ссуды. Припомните только историю других петербургских газет, и вы увидите целый ряд „деяний“ крупной прессы, не уступающих проделкам мелких газеток, которые, пользуясь меньшим значением, должны довольствоваться меньшими кушами».
Это была довольно громкая заявка «заштатного фельетониста», и вполне вероятно, что издатель испугался возможных неприятностей. Ситуация в прессе была более чем тревожной. Во всяком случае, не только «Дневник Профана» не появился в последующих номерах «Волны», но и сам его автор, хотя и укрытый псевдонимом, исчез со страниц журнала до конца года.
Параллельно с сотрудничеством в «Волне» Влас пытался наладить контакты с другими изданиями, так на страницах «Голоса Москвы» он появился с августа 1885 года как автор рубрики «Картинки с натуры», В 1886 году в Москве издавался журнал „Развлечение“. На страницах «Развлечения» начинается для него систематическая работа фельетониста. С начала 1887 года под характерным псевдонимом «Сын своей матери» идет цикл его фельетонных заметок «Картинки общественной жизни». Параллельно с циклом «Картинки общественной жизни» возникает второй — «О чем говорят в фамусовской гостиной». Разговоры о самых разных событиях московской жизни, которые ведут герои комедии Грибоедова, «подслушивает господин Д.». Остроумно комментируемый калейдоскоп разнообразных фактов становится в «Развлечении» наиболее заметным и притягательным для читателя жанром.
В 1885 году появляются его первые публикации в журнале «Будильник». Молодой Дорошевич демонстрирует то, о чем Чехов позже скажет как об «удивительно разнообразном остроумии». Рассказы, пародии, сценки, легенды и сказания, фельетонные обозрения сыплются из-под его пера словно из некоего рога изобилия.
Рассказы и фельетонные обозрения в «Будильнике» и «Развлечении» сделали Дорошевича достаточно популярным автором не только среди московской публики. Он стал выделяться и среди коллег. Его талант признал даже такой недоброжелатель «всех и вся», как Николай Ежов. В уже цитировавшихся воспоминаниях он отметил: «Это был ещё очень молодой человек, но его статьи оказались полны самого острого юмора, свежего, блестящего, ни у кого не заимствованного <…> Он был от природы истинный юморист, великолепный, высокоталантливый, неожиданный, блестящий».
1 июля 1889 года в газете «Новости дня» появилась новая рубрика «Злобы дня». Под ней стояла хорошо знакомая москвичам подпись — Сын своей матери. Так началось сотрудничество Дорошевича в газете А. Я. Липскерова. Обновлению и успеху «Новостей дня» в разное время содействовали Чехов, Лазарев-Грузинский, Амфитеатров, Александр Кугель, фельетонист Лоло (Мунштейн), хроникер С. Л. Кегульский (вел рубрику «Заметки праздношатающегося»), журналист Н. О. Ракшанин, музыкальный критик С. Н. Кругликов, будущий создатель Художественного театра В. И. Немирович-Данченко…
Ситуация вокруг газеты «Новости дня» с самого начала сложилась комически-драматическая. Дело в том, что, составляя программу и указав в ней судебные отчеты, корреспонденции, хронику, роман-фельетон, отдел «Смесь», Липскеров по неграмотности не подумал о том, что нужно поставить и слова «статьи» и «спорт». И вот получалось, что статей никаких в газете печатать нельзя. Отсутствие в программе московского фельетона, который должен был быть главным козырем газеты, Влас решил компенсировать за счёт разрешенного отдела «Собственные корреспонденции из Петербурга», который, к счастью, Липскеров почему-то вставил в программу. И вот, находясь в Москве, он принялся за подписью «Петербургский обыватель» аккуратно строчить корреспонденции якобы из северной столицы. «Собственно петербургские происшествия (да и то больше театральные), — рассказывает об этом „фокусе“ Амфитеатров, — шли только на закраску, существо же „корреспонденций“ слагало ярчайший московский фельетон. Пожалуй, даже более смелый, чем если бы он помечался Москвою, потому что к статьям с петербургским штампом московские цензоры всегда чувствовали некоторый пиетет: уж если, мол, эти наши первопрестольные обстоятельства известны и обсуждаются общественным мнением в Северной Пальмире <…> то здесь, на месте, затыкать рты поздно. Конечно, очень скользких тем Дорошевич остерегался: хождение по канату требует большой ловкости и уменья управлять балансом, а его лжепетербургские писания именно на это эквилибристическое сравнение напрашиваются… Московское происхождение их недолго оставалось тайною и очень скоро сделалось воистину „секретом Полишинеля“ как в публике, так и в цензуре. Но этой последней придраться было не к чему: формально, по программе, газета была чиста, а за кулисы, в кухню её заглядывать цензор всё-таки права не имел, по крайней мере, тоже формального». Борьба эта закончилась победой газеты, цензура сдалась. «Новости дня» фактически обрели все нормальные отделы на своих страницах, за исключением передовых статей, что, может, и было на пользу газете.
Расширяя жанровые рамки и стремясь уйти от «программной привязки», Дорошевич утвердил непривычное до того в российской ежедневной газете амплуа, как сегодня говорят, колумниста. Причем колумниста фельетонного типа. Его колонка «Злобы дня» (с 6 ноября её сменила ставшая «фирменным знаком» Дорошевича рубрика «За день») превратилась в ведущий жанр в «Новостях дня». С неё читатель начинал знакомство со свежим номером газеты. Прекрасно понимая, что длинные, тягомотные статьи отвращают того же читателя, Влас предложил ему разнообразие тем, укладывающихся в отдельные сюжеты, отделяемые друг от друга тремя звездочками или просто черточкой. Это была очевидная жанровая новизна, которая как пожар стала распространяться по страницам российской прессы, в особенности провинциальной. По словам М. Меньшикова, «газеты завели себе особый род литературы — маленькие фельетоны, имеющие целью ловить на лету всякие злобы дня и подносить их читателю в лёгкой отделке „с инкрустациями“.
О природе «короткой строки» Дорошевича много спорили. Вот что, к примеру, писал коллега Власа по «Новостям дня» Александр Кугель: «Дорошевич располагал для увеличения объема драгоценнейшим орудием — коротенькой строчкой, которая, быть может, больше, чем его блестящее остроумие, содействовала его успеху и, увы, скоропреходящей славе. Эта коротенькая строчка — точно его, Дорошевича, подлинная собственность. Несомненно, что тот самый характер его стиля, особенность его темперамента соответствовали этому „staccato“, если позволено будет прибегнуть к музыкальному термину. Его отрывистый слог, скачки мысли и игра противоположностей, действительно, исключали округленность периодической речи, и, как „из всех цветочков боле розу я люблю“, так Дорошевич мог сказать, что из препинанья знаков точку более люблю. Но и любя точку, можно писать в одну строку. А можно сплошь прибегать к абзацам, как это делал Дорошевич. В условиях московской печати это прежде всего выгодно».
Летом 1890 года Влас перешёл в газету «Московский листок», принадлежавшую Николаю Ивановичу Пастухову. Это была колоритная личность. Полуграмотный, из простонародья, он выучился сам писать и начал в 1860-е годы сочинять бойкие корреспонденции о разных городских происшествиях. Человек недюжинной воли и практической сметки, он в 1881 году получил разрешение на издание газеты «Московский листок». И в короткий срок сумел сделать её популярной и прибыльной, публикуя задиристую информацию о купцах, фабрикантах, содержателях трактиров и ресторанов, не чураясь и «личного момента». Либеральная пресса окрестила газету Пастухова «кабацким листком». Когда на встрече с издателями «хозяин Москвы» генерал-губернатор В. А. Долгоруков поинтересовался «направлением» представляемых ими газет, Николай Иванович Пастухов ответил абсолютно искренне: «Кормимся, ваше высокопревосходительство!» По словам Короленко, это «откровение стало лучшим критерием при разрешении новых газет и журналов: дозволить кормление посредством литературы и искоренить в ней идейные стремления — так окончательно определилась программа в отношении периодической прессы». В ответ же на упрёки, что, дескать, он унизил «достоинство журналиста», издатель «Московского листка» заявил: «Ну что ж! И кормимся! А вы-то что ж, даром в своей газете работаете? Тоже кормитесь, да не одним гонораром, а ещё за проведение идей с банков берёте. Чья бы корова мычала, а уж ваша-то бы молчала!» Издатель «Московского листка», вспоминал Кугель, «был прижимист и, конечно, в двадцать раз богаче Липскерова» , несомненно, что именно лучшие, по сравнению с «Новостями дня», материальные условия были одной из основных причин перехода Дорошевича.
Кугель подчеркивал заслугу Дорошевича в преодолении пренебрежительно-купеческого отношения к журналистскому труду: «Дорошевич первый поднял гонорары на небывалую высоту… он же едва ли не первый сумел обуздать московское издательское амикошонство и замоскворецкие нравы, утвердившиеся в прессе <…> „Отполировать“ такого купца, как Пастухов, заставив его считаться и дорожить сотрудником, было уже много. Дорошевич держал московского купца в „решпекте“, вплоть до И. Д. Сытина <…> который трепетал, если можно так выразиться, при имени Дорошевича. Чем особенно действовал на издательскую породу Дорошевич — талантом ли, самоуверенностью, верой в свою звезду — право, не знаю, но — действовал».
В «Московском листке» Влас пытается расширить свой творческий диапазон. Проявлением позже получившего разнообразные жанровые воплощения интереса к народному творчеству, к фольклору и библейским сюжетам стала публикация трех легенд («Покойники моря», «Сказание о Пилате и Ироде» и «Агасфер») под общим заголовком «Из народных сказаний». Рассказ ямщика, с которым автор «поспешал к Пасхе из Севастополя в Гурзуф», о жертвах Черного моря, евангельская история о царе Иудеи и римском прокураторе, легенда о Вечном Жиде — это начало тех сюжетов, что будут сопровождать Дорошевича всю жизнь: сказки, легенды, предания… Здесь он ищет ответы на «вечные» вопросы жизни и пытается приобщить к этому же поиску читателя.
И всё-таки рамки «Московского листка» были для него уже не только тесны, но и в известном смысле неприличны. Потому он с легкой душой принял предложение издателя «Одесского листка» В. В. Навроцкого стать ведущим фельетонистом его газеты.
Надо сказать, что в целом одесская печать выгодно отличалась от провинциальной прессы других регионов России. Это было заметно ещё в начале 90-х годов. «Одесские газеты, — писал обозреватель петербургской „Недели“ М. Меньшиков, — не какие-нибудь курские или орловские эмбрионы, не крошечные идейные органы вроде „Волжского“ или „Смоленского“ вестников, не харьковские старомодные газеты „с направлением“, — одесские огромные восьмистолбцовые простыни с бесчисленными объявлениями, с собственными заграничными корреспондентами, с полдюжиной фельетонистов ежедневно, — эти газеты fin de siècle во многих отношениях стоят впереди даже столичных. Они более петербургских „газетны“, более приспособлены к толпе и ближе к последнему фасону новейшей журнальной моды. И при этом они ведутся не только литературно, но и достаточно талантливо…»
К моменту прихода Дорошевича «Одесский листок» за десять с лишним лет вырос из скромного «Листка объявлений» в тематически и жанрово разностороннее издание с очевидной претензией на либерализм позиции. Помимо привычной городской хроники и фельетона, в газете публиковались рассчитанные на серьёзного читателя статьи на общественные, экономические, культурные темы, давалась разнообразная зарубежная информация.
Корней Чуковский вспоминал о приезде Дорошевича в Одессу, как о «колоссальной литературной сенсации». Юному гимназисту —«каждый день доставали „Одесский листок“, и он „с тем восторгом, с каким читают величайшие произведения искусства, читал эти фельетоны — необыкновенно талантливые“. Спустя десятилетия помнилась ему поэма Дорошевича „Кому в Одессе жить хорошо“».
20 сентября 1893 года Одесса пышно чествовала крупного предпринимателя Григория Маразли «по случаю 15-летия службы на посту городского головы». По большому счёту у Дорошевича не было, говоря нынешним языком, серьёзного компромата на Маразли. И он сыграл на своего рода «культе личности» городского головы и той атмосфере всеобщего одобрения, которая исключала всякую критику городского самоуправления. В фельетоне, нейтрально озаглавленном «За неделю», сравнивая Маразли с правителем древних Афин Периклом (здесь прозрачный намек на другого одесского богача Перикла Федоровича Родоканаки), он язвительно замечает, «что по части юбилеев г. Маразли гораздо счастливее Перикла, которому „Афины поднесли только оливковую ветвь“. И вот „величайший оратор“, открыв бювар с текстом юбилейной речи, все путает, неожиданно на весь зал читая: „А Васька слушает да ест!“ И далее: „Халатность городского самоуправления…“ Но тут же спохватывается и заявляет: „Виноват! Не то прочёл, — это у меня для газеты…“ И вместо этого сочинения читает другое: „Энергичная деятельность городского самоуправления…“ и т. д. » . Такая вот «нечаянная» самокритика.
Была высмеяна и претенциозная болтливость членов городской думы. В Одессе, где все знали всех, намёки фельетониста были прочитаны, что называется, адресно. Собственно, ничего особенного не случилось, Дорошевич не привёл каких-то особо разоблачительных фактов. Но дело в том, что в Одессе до этого так о людях власти не писали. И поэтому разразился гигантский скандал, в связи с которым Короленко записал в своём дневнике: «Это человек с несомненным талантом, но истинный „сын своей матери“, уличной прессы. Хлесткий, подчас остроумный, совершенно лишённый „предрассудков“ <…> Гордость этих господ состоит в том, что они могут „разделать“ кого угодно и за что угодно. Здесь не спрашивают ни убеждений, ни совести, ни защиты тех или иных интересов <…> Дорошевич только приехал в Одессу, как ему тотчас же представился случай: городской голова Маразли праздновал свой юбилей. Маразли очень популярен и, говорят, действительно порядочный человек. Оплевать именно уважаемого человека — это эффектно, это даёт розничную продажу <…> И Дорошевич разделал Маразли так, что гул пошёл по Одессе <…> Явление неизбежное и лекарство против него одно: развитие вкусов и гражданского чувства в читателе. Общественным деятелям придётся привыкать к самой беспощадной насмешке…»
Привыкать, разумеется, было трудно. Не те традиции были в России. Смеяться над начальством — это был большой грех. Очень точно определил проступок нового журналиста «Одесского листка» градоначальник Зеленый. В письме начальнику Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову фельетон был охарактеризован как «возмутительная иронизация деятельности одесского городского головы, тайного советника Маразли, которого на днях чествовали многие граждане, в том числе и я лично» . Если так иронически, с такой насмешкой можно писать о городском голове и тайном советнике, что же завтра этот фельетонист напишет о самом одесском градоначальнике? Такой вопрос по сути слышался в донесении в Петербург, требовавшем замены утратившего чутьё местного цензора. Феоктистов предложил председательствующему во Временном присутствии по внутренней цензуре в Одессе О. И. Ламкерту пояснить, чем он «руководствовался, дозволив в фельетоне № 248 „Одесского листка“ глумление над деятельностью одесского городского головы Маразли». Ламкерт доложил, что «пропустивший» фельетон Л. И. Гиллевич «отстранен от цензурования этой газеты».
Более серьёзные последствия эта история имела для издателя газеты и автора фельетона. Буквально на следующий день газета «Ведомости одесского градоначальства» сообщила: «Вчера его превосходительство г. одесский градоначальник, вызвав в свою канцелярию редактора-издателя „Одесского листка“ дворянина Навроцкого и сотрудника той же газеты Дорошевича, изволил сделать им строгое внушение за помещённый в воскресном номере названной газеты памфлет на служащих в городском общественном управлении должностных лиц» . Зная натуру одесского градоначальника, можно предположить, что это «внушение» сопровождалось добротным матом и соответствующими угрозами. Павел Алексеевич Зеленый (или, как он сам себя предпочитал именовать, Зеленой) вошёл в историю Одессы как великий матерщинник и герой множества анекдотов. По воспоминаниям проведшего детские годы в Одессе Льва Троцкого, «неограниченная власть сочеталась в нём с необузданным темпераментом».
По воспоминаниям А. Е. Кауфмана, «пригрозив Дорошевичу высылкой, Зеленой сообразил, что он хватил через край и поспешил послать к популярному журналисту своего чиновника Стефанского с просьбой пожаловать к нему для объяснений.
— Павел Алексеевич кланяется вам и очень желал бы с вами побеседовать, — заявил чиновник».
Но Влас закусил удила. «Скажите Павлу Алексеевичу, что я лишён возможности это сделать, так как генерал Зеленой меня выслал, и я сегодня уезжаю из Одессы». И он действительно уехал из Одессы — это был публичный демарш в ответ на хамство градоначальника. Он сознательно «сделал историю», которая была замечена и в столичной прессе. Журнал «Вестник Европы» писал: «Лично нам инкриминированный фельетон „Одесского листка“ показался не более как шуткой, довольно невинной». «Когда в „Вестнике Европы“ и других изданиях, — вспоминал Кауфман, — указывалось впоследствии на незаконность высылки, Зеленой оправдывался тем, что он распоряжения такого о ней не сделал, а лишь пригрозил-де выслать, что не одно и то же».
Для редактора-издателя «Одесского листка» Навроцкого это был удар. Слишком большие надежды он связывал с сотрудничеством Дорошевича в его газете. Конечно же, у них состоялся серьёзный разговор, было решено деловых отношений не разрывать. С октября 1893 года Дорошевич стал сотрудничать в «Петербургской газете», посылая одновременно материалы в «Одесский листок» уже как столичный корреспондент этой газеты.
Дорошевич вернулся в Одессу весной 1894 года. Внимательно вглядываясь в одесскую жизнь, Дорошевич не мог не заметить, что дух наживы, в немалой степени определявший атмосферу города, способствовал формированию комплекса буржуазно-мещанской субкультуры, включавшей одесский патриотизм наряду с местным жаргоном и любовью к «итальянским мотивчикам». Его носитель, одесский делец, становится постоянной мишенью в фельетонах Власа.
«Журналист относится к „дельцу“, как хороший гастроном к хорошей куропатке — нежно, ласково и любовно.
Это одно из высших удовольствий в мире.
Вы берёте „дельца“, отлично откормленного, весёлого, резвого, в ту минуту, когда он ни о чём не подозревает.
Вы осторожно снимаете с его рыльца приставший пушок, нежно снимаете кожицу, взрезаете его, вынимаете все внутренности и распластываете на части.
Он лежит перед вами розовый, нежный, очищенный, разделённый на части, как свежий мандарин.
И вы приготовляете к нему соус.
Для остроты вы прибавляете несколько каламбуров, посыпаете его солью, прибавляете перца и „жарите“ дельца на ротационной машине…
Печатная машина — это восхитительная гильотина для мошенников.
И чтобы там ни говорили — обелять нравы в наш век лучше всего чёрной типографской краской».
Диапазон используемых средств здесь широк — от беззлобного юмора до отточенно-ядовитого сарказма. Своеобразный быт южного «коммерческого народа» с его обывательскими, семейными традициями запечатлён в сборнике «Одесса, одесситы и одесситки» (Одесса, 1895 г.). Составившие его рассказы и фельетоны, будучи исполнены не столько антибуржуазного пафоса, сколько добродушной насмешки, являют собой своего рода социологический портрет нравов одессита как типа.
И далее вновь цитируется донесение одесского цензора Федорова: «Ежедневные фельетоны г. Дорошевича, написанные обыкновенно на местные злобы дня, беспощадно высмеивали того или иного общественного деятеля, частное лицо или, наконец, учреждение, причём честь, доброе имя, служебная репутация жертвы в расчёт не принимались и рассматривались как материал для хлесткой фельетонной статейки». Всё это, сообщается в записке, подтверждает «целый ряд жалоб частных лиц, разъяснений и отношений правительственных и общественных учреждений по поводу тех или иных появившихся в газете „обличений“ г. Дорошевича» , которые «с очевидностью указывают на самое бесцеремонное искажение автором приводимых им в обличительных статьях фактов».
Но вот конкретных примеров «искажения» не приводится ни одного.
В одном из обозрений «За день» Влас пояснил и одесскому читателю и местным властям, почему «десять лет занимая скромное амплуа фельетониста и хроникёра обывательской жизни» и будучи вынужден «по долгу службы» «затрагивать» подчас и очень больно многих лиц, ни разу не был привлечён «ни за диффамацию, ни за клевету»: «Вероятно, это объясняется тем, что я всегда держусь правила: ничего не сообщать, не проверив, никого ни в чём не обвинять без веских и основательных доказательств» .
В Одессе ему было одновременно и легко и тяжело. Легко, потому что Навроцкий многое ему позволял, тяжело — потому что, не желая подвести издателя, он вынужден был сдерживаться, предпринимать «обходные маневры», а чаще писать не о том, о чём хотелось. Цензор Федоров не без гордости доносил 22 октября 1898 года начальнику Главного управления по делам печати М. П. Соловьеву, что «на первых же порах» его «цензирования» «Одесского листка» он «отнесся крайне сурово к статьям Дорошевича, не дозволяя ему вовсе нападать на лиц или учреждения и не допуская никаких сколько-нибудь резких суждений о действиях местных городских деятелей, и, таким образом, к концу прошлого года Дорошевич писал только рецензии о спектаклях итальянской труппы в городском театре». Этот документ относится к завершающему периоду пребывания Власа в Одессе. Но и в самом начале было нелегко, о чём свидетельствует конфликт с градоначальником Зеленым. «Много отваги, много мужества, много самоотвержения нужно иметь русскому провинциальному журналисту», чтобы «сметь своё суждение иметь» — это признание вырвалось у него в рубрике «За день» на четвёртом году работы в Одессе. Не случайно в некрологе своему коллеге, журналисту Александру Попандопуло, озаглавленном «Маленький гражданин», он скажет, что «ему приходилось работать в самой беззащитной области одесской жизни. В одесской журналистике!»
Но одновременно Влас если и не особенно гордился, то всё-таки испытывал определенное удовлетворение от того, что всё-таки удавалось делать «затянутой в корсет так, что ей трудно даже дышать с полузаткнутым ртом, одесской печати» . Уже работая в «России», в 1900 году, он писал о борьбе, которую вела пресса в Одессе: «Среди вынужденного фимиама, похвал и лести, которые вымогают у печати местные крупные, мелкие и мельчайшие сошки, — всё же хоть иногда раздаётся слово обличения против творящихся кругом безобразий».
Но для Власа принципиально важен критический дух в газете, о чём он, собственно, и говорит, возражая клеветнику: «Что должна сказать пресса, если гласные толстосумы строят для своего удовольствия двухмиллионный театр, когда у города нет порядочной больницы, когда стены этой больницы валятся, когда больные в ней валяются на грязном полу?..
Что должна сказать пресса, когда дума, среди которой много акционеров конки, отдаёт город в кабалу акционерной компании?..
Пресса — это часовой, поставленный у общественного блага.
И она обязана охранять это общественное благо, сколько бы шальных пуль ни летало вокруг».
Тематический диапазон одесской жизни в фельетонах Дорошевича максимально широк. Он откликается на приезд в Одессу в марте 1895 года американского миллионера Вандербильда, которого «берут в оборот» члены городской управы, действующие вполне в духе гоголевских чиновников из «Ревизора». Его видят на судебном процессе по делу о столкновении парохода «Владимир» с пароходом «Колумбия», во время которого были человеческие жертвы, и в психиатрической лечебнице, где он подробно вникает в состояние дел и пытается поддержать такого энтузиаста своего дела, как доктор Б. А. Шпаковский. Посмеиваясь над охватившей город велосипедной «эпидемией», он одновременно благословляет любимца Одессы Сергея Уточкина, одного из будущих первых русских лётчиков, а пока отчаянного велосипедиста: «Больше колеси, — ты и так вошёл своими ногами в храм бессмертия и славы».
Но одесские ветры и приходящие в порт корабли приносили манящие запахи других миров — европейских стран и Востока. В мае 1895 года он в первый раз выехал за границу. Сообщая об отъезде в отпуск «нашего талантливого сотрудника», «Одесский листок» одновременно успокаивал читателей, что «он будет присылать нам „За день“ из заграничной жизни».
Австрия, Италия, Франция — таков его первый зарубежный маршрут. Впечатлений множество, они ярки и осколочны, ещё не складываются в картины, тем более, что длилось путешествие всего месяц. Были и разочарования. Проявления антисемитизма в Вене показались ему «покушением на самоубийство». Зато нравы итальянских богачей оказались вполне схожи с одесскими. Разница невелика: «Маркиз Каносса отдаёт свои объедки беднякам, и вся Верона гордится своим благодетелем» , а «богач-одессит рубля три, три с половиной в год жертвует на бедных» , но славы ему не достается «никакой». Позже он припомнит свои впечатления о парижской полиции, сопровождавшей «мирных манифестантов, проходивших между тротуарами…»: «Было видно, что достаточно малейшего повода, чтобы эти господа кинулись с кулаками, пустили в ход спрятанные у них под плащами небольшие палочки со свинцовыми набалдашниками, быть может, — обнажили палаши». И воскликнет с обличительным пафосом: «Такова полиция буржуа! О, буржуа жесток и беспощаден, когда затрагивают его карман!»
А в феврале 1897 года как корреспондент «Одесского листка» он отправляется в кругосветное путешествие, основной целью которого был Сахалин.
---
Источник: Букчин Семён Владимирович "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста"